В письмах о Пластове, или Судьба русского отрока

Картина «Немец пролетел» (авторское название впоследствии было заменено на «Фашист пролетел») – самая известная и пронзительная картина Пластова о войне. Художник писал ее всего пять дней осенью 1942 года. О связи этого полотна художника с русской дореволюционной живописной традиций Серова и Левитана, а также с семантикой нестеровских полотен впервые написал А.И. Морозов: «Образ мальчика-пастуха среди тихой осенней природы так или иначе мог побудить у зрителя ассоциацию с поистине культовым полотном Михаила Нестерова «Видение отроку Варфоломею»…

Пластовский пейзаж, словно списанный с натуры, в силу сугубой хрестоматийности самого мотива, столь памятного и любимого многими по произведениям Нестерова, Серова, Левитана, прямо возрождал традиции русской живописи рубежа XIX–XX веков…»[1]Морозов здесь руководствовался исключительно поэтикой пластовской картины и своей интуицией. Он не знал, что перед самой войной (весной 1941 года) Пластову суждено было встретиться с М.В. Нестеровым…

В письме к жене Наталье Аркадий Александрович пишет:

«Был в гостях у великого человека – у художника Нестерова. Несколько времени тому назад, перед тем, как мне ехать на Кавказ, Нестеров был в Третьяковке. Ему 79 лет, он тихо, под руки водимый, ходил по Третьяковке в сопровождении директора и секретаря Третьяковки, и прочей знати. Этот знаменитый старик смотрел выставку, на которой я экспонирован, смотрел, в общем, советскую живопись. Только в редчайших случаях он дает положительную оценку, и такое дело оценивается как событие. И вот среди сотен выставленных вещей он останавливается перед моими работами, восторгается, возвращается к ним несколько раз, расспрашивая об авторе, выражает желание узнать меня поближе; заявляет: «Вот какие нам художники нужны, вот подлинный художник, которого надо ценить, беречь и прочее...» Ты поймешь, как я был и глубоко тронут, и польщен таким вниманием и оценкой великого старика. Через некоторое время мне отзыв Нестерова передал один художник, близкий его знакомый и мой тоже, в беседе с которым Нестеров говорил обо мне. В общем, в конце концов наладилось свидание сегодня часов с 8:30 вечера и до половины двенадцатого. Я пришел вдвоем с упомянутым художником. Я очень волновался, когда он – невысокий худенький старичок с блестящими глазами, в черной шапочке легко вошел в гостиную и протянул мне руку с приветливой улыбкой. Сели на диван, он попросил сесть поближе, ссылаясь на свою глуховатость, и скоро завязался разговор. Михаил Васильевич много и интересно говорил, расспрашивая про мою жизнь, мои работы, планы, методы работы, очень хорошо отзываясь о «Стаде» и о «Ночном». «Купание» совсем правильно раскритиковал. Много рассказывал о себе, о своих современниках-художниках – Сурикове, Коровине, Левитане, Серове, Репине, Чистякове и многих других, рисуя их часто совсем с иной, неизвестной стороны, и было странно как-то слушать и видеть этого полулегендарного старика, сидящего вот тут рядом, связующего, казалось, навек ушедшее прошлое, с самым настоящим, если так можно выразиться, – великого умника и высоконравственного человека, хранителя и носителя лучших традиций русского искусства, изумительного мастера, такого любезного и учтивого... Потом сидели за чаем, а разговор увлекательный, непринужденный, в высшей степени для меня интересный, все продолжался, и часы летели для меня совсем незаметно. В 11 я встал, чтобы проститься. На прощание он нам показал фото с одной свернутой в рулон картины, по правде сказать, замечательной, ряд портретов его и кое-что из вещей Поленова, Серова, Рериха, Репина и др., что висели по стенам. Потом, прощаясь, я сказал: «Михаил Васильевич, недавно была Пасха, давайте похристосуемся». Старик был очень растроган, и мы троекратно поцеловались, и еще раз поцеловались, когда я совсем уходил. Дал он мне много ценных советов, правда, таких, которым я и до этого следовать пытался, но меня это тронуло тем, что я из его уст слушал самые сокровенные мысли, и радовался, что значит думаю иногда, и чувствую довольно близко к правде. Получил приглашение бывать, и вообще поближе сойтись»[2].

А.А. Пластов. Фашист пролетел. 1942. ГТГ

Пластов был у Нестерова с художником Ф.С. Булгаковым, сыном высланного философа и священника С.Н. Булгакова. Боясь вскрытия почты, Аркадий Александрович не упоминает имени своего спутника. Позднее оно было вписано на полях оригинала сыном Пластова – Николаем Аркадьевичем.

«На днях был у меня тот, что ходил со мной к Нестерову. Старик зовет в гости, очень мной заинтересовался, говорит, что я какой-то особенный, ни на кого не похожий. Эх, Наля (Наталья Алексеевна, жена А.А. Пластова. – Прим. ред.), вот в таком бы окружении работать, рядом с такой совестью народной, как бы было полезно и душевно укрепляло бы и просветляло, а то кругом все какая-то шушера и сам становишься пустозвонным трепачом»[3].

Дальнейшим встречам художников помешала война, которая застала Пластова в Прислонихе. В январе1942 года Пластов пишет Нестерову письмо, неожиданно эмоциональное и восторженное.

«Дорогой, милый Михаил Васильевич, здравствуйте!

Написать Вам мне хотелось давно-давно. И вот до сего времени все не хватало духа. «Почему?», – спросите Вы. Да я и сам не знаю толком, возможно, и не объясню. Но о чем хочется по душам поговорить с Вами – это бесконечно много и не в письме это уложить, да и не с моим умением излагать мысли… Мне хочется увидеть Вас, чем-нибудь услужить, порадовать, обнять, крепко-крепко поцеловать душевно, со всей любовью, на какую способно мое сердце, принять от вас ласковое слово на творчество, труд, как это было весной 41 года, и через то почувствовать себя причастным чему-то невыразимо светлому, бесконечно хорошему, войти в радость прекрасного и вечного…

Милый, дорогой Михаил Васильевич, я знаю, Вы не усомнитесь в глубочайшей искренности этих слов. Я не то еще добавил бы к сему, но слаб и тускл, и косноязычен бывает язык обыкновенного человека, когда он пытается выразить сокровенные и чистейшие движения сердца своего, да еще за тысячу верст от того, к кому устремлены душевные помыслы.

Я теперь лишен возможности что-либо знать о Вас, и до какого времени? Это мне страшно, не знать о Вас, и если Вам можно и Вы меня пожалеете – черкните одну строчечку: жив, здоров...»[4]

Нестеров сразу же ответил на письмо Пластова.

«Дорогой Аркадий Александрович!

На днях я получил Ваше хорошее письмо, отвечаю, к сожалению, на него кратко, так как по своим стариковским немощам лежу в постели.

Ваше письмо столь безыскусно и ценно, как и ваши картины. Чего бы я пожелал Вам еще – это более внимательного, точного рисунка формы и еще большей согласованности Ваших тем с размером картины, так как одно вытекает из необходимости другого. Когда-то давно, когда я был молодым, такой совет мне дал покойный Крамской, и я его крепко запомнил.

У Вас есть все, чтобы быть прекрасным художником, чтобы рассказать людям о простых вещах, поэтические, еще не сказанные никем так убедительно, правдиво подробности быта нашего народа, быть может, истории нашей. Сейчас Третьяковская галерея выпустила хорошо изданную книжку моих очерков, воспоминаний «Давние дни».

Федя (Ф.С. Булгаков. – Прим. авт.) еще в Москве, живет в казармах, изредка заходит к нам. Так через месяц он, вероятно, отправится в действующую армию.

В Москве сейчас холодно, но покойно. Желаю Вам доброго здоровья, благополучия. Желал бы еще встретиться с Вами, побеседовать о любимом нами деле.

Искренне Ваш, Мих. Нестеров.

10 февраля 1942 г.»[5]

М.В. Нестеров. Видение отроку Варфоломею. 1889-1890. ГТГ

Пластов живет с мыслью о Нестерове, обращается к его работам, особо к «Видению отроку Варфоломею» (1889-1890). Нестеровский отрок – будущий Сергий Радонежский – получает из рук старца-черноризца частицу просфоры в знамение благодати Божией и разумение Святого Писания. Это символ духовного возрождения, воплощение надежды на будущее. Написание осенью 1942 года картины «Немец пролетел» почти мистически совпадает с уходом М.В. Нестерова – он скончался 18 октября этого года. Картина Пластова «Немец пролетел» наполнена нестеровской поэтикой: и образ мальчика-пастушка, и пейзаж, и вырастающий из него эпический образ Родины… Пластов, удивительно точный в деталях, словно цитирует фрагменты нестеровского полотна, помещает на первом плане молодые сосенки, оброненный кнут, ассоциирующийся с конной упряжью в руках отрока Варфоломея…

В контексте нестеровского «Видения…» пластовская картина приобретает еще более страшный и высокий смысл.

 «Осень тогда у нас стояла тихая, златотканая, удивительно душевная, теплая. Я люблю осень, всегда испытываю в это время страшно приятное особое состояние творческого возбуждения. И вот шло что-то непомерно свирепое, невыразимое по жестокости, что трудно было даже толком осмыслить и понять даже при большом усилии мысли и сердца, и что неотвратимо надвигалось на всю эту тихую, прекрасную безгрешную жизнь, ни в чем не повинную жизнь, чтобы все это безвозвратно с лица земли смести без тени милосердия вычеркнуть из жизни навек. Надо было сопротивляться, не помышляя ни о чем другом, надо было кричать во весь голос…

Надо было облик этого чудовища показать во всем его вопиющем беспощадной мести обличье. Под влиянием примерно таких мыслей и чувств, общих тогда всем нам, русским, стали у меня зарождаться один за другим эскизы на данную тему, и на одном последнем варианте, показавшемся мне наиболее лаконичным и выразительным, я остановился и тотчас принялся писать подготовительные этюды. Эта предварительная работа заняла у меня недели три. Все, что изображено на картине сделано по очень тщательным этюдам... Картина имела известный успех у зрителя. Сам я ее тоже люблю, душевно она меня очень измучила с момента ее зарождения в эскизе до ее окончательного завершения»[6].

В ноябре 1943 года полотно висело в залах советского посольства в Тегеране во время проведения совещания глав трех великих держав – России, США и Великобритании, где решался вопрос об открытии второго фронта.

Сразу же после решения об отправке картины в Тегеран Пластов получает заказ написать ее повторение для собрания Государственного Русского музея (Санкт-Петербург). Авторское повторение 1946 года того же названия находится в Нижне-Тагильском художественном музее. Последний, четвертый вариант этой картины был написан незадолго до смерти художника в 1972 году и хранится в семье.

Сын художника, Н.А. Пластов, вспоминал, что на одной из выставок к картине «Фашист пролетел» подошел мужчина с мальчиком – ровесником пластовского пастушонка, и ребенок, мгновенно поняв страшный смысл происходящего, задал лишь один вопрос: «За что?».

Спустя годы к этой картине обратился немецкий художник Георг Базелиц, который «интерпретировал эту известную картину А. Пластова, как бы переворачивая ее в манере, которую использует с 1960-х годов»[7].

Татьяна Пластова,

Президент Фонда имени Пластова,

заведующая кафедрой гуманитарных наук

Московского государственного

академического художественного

института имени Сурикова

журнал «Мономах», Ульяновск

Читайте наши новости на «Ulpravda.ru. Новости Ульяновска» в Телеграм, Одноклассниках, Вконтакте и MAX.