Репетиции в театре - моя особая любовь. Когда видишь, как на твоих глазах актер становится другим человеком, и тебя затягивает другая жизнь, чужие чувства. Но вдруг ты узнаешь чувства собственные и начинаешь понимать что-то и про свою жизнь...
Конечно, такое случается не на каждой репетиции. А вот на «Чайке» - случилось. В Ульяновском драматическом театре имени И.А. Гончарова чеховскую пьесу поставил режиссер из Санкт-Петербурга Искандер Сакаев. Наблюдать, как он работает с актерами, - весьма увлекательное занятие. «Вырвать из себя эту любовь лучше, чем чего-то ждать и страдать», - объясняет режиссер актрисе. «Ты защищаешься от этого чувства, которое тебя пугает. Недосказанность - самый лучший момент в отношениях», - подсказывает актеру. Черт возьми, даже захотелось выйти на сцену! Увы, мне это недоступно. Но зато я могу поговорить с Искандером Сакаевым.
- Иногда зрителю интересно заглянуть за сценический занавес, - говорит Искандер Рауфович. - Пьеса «Чайка» написана о людях искусства, театра, литературы. В ней вся подноготная, изнанка, внутренняя конструкция их жизни обнаружена и предъявлена. В спектакле мы стараемся исследовать сор, который налипает в отношениях между людьми. Если задать мучительный для всех режиссеров вопрос «Про что спектакль?», самый простой для меня ответ - об искусстве. Которое, с одной стороны, выжирает твою жизнь, требует постоянных жертв, а с другой - обогащает, и без него нельзя. Такой вот парадокс: чтобы что-то получить, ты должен многое отдать. Получаешь на рубль, а отдать должен десять рублей. Такая вот рулетка...
«Правильный» и «неправильный» Чехов
- Знаю, что это не первая ваша «Чайка».
- В институте в отрывках играл Треплева. Потом был опыт неиграния роли Треплева - репетировал, но играл другой актер, и, чтобы совсем из спектакля не убирать, меня сделали мистическим персонажем по имени Мопассан. Я ходил по сцене, какую-то ерунду по-французски говорил и пистолет Треплеву протягивал. Рана саднила. Хотелось реализовать эту пьесу так, как мне кажется интересным. Потом появилась возможность поставить ее в Минске, но я недовысказался. Притом что этот спектакль для меня важен и дорог, он был в конфронтации, был вызовом для публики, для окостенелых традиций минского театра. Там существует монолитная группа зрителей, для которой правильный Чехов - герои в шляпах с перьями, на венских стульях, дышат духами и туманами, пьют чай, и в это время разбиваются сердца. Потому шло такое отторжение от моего спектакля.
- Думаю, и у этой «Чайки» будут зловредные зрители. Они вам нужны?
- Зритель такой, какой есть. Его нельзя переделать двумя-тремя спектаклями. Его надо воспитывать долго. Юрий Семенович Копылов был великим стратегом и великим режиссером, который приучил зрителя к сложной, мучительной и глубокой работе в зрительном зале, к тому, что театр - не набор каких-то увеселительных историй, это серьезно. Безусловно, кому-то мой спектакль не понравится. Но я считаю, что в Ульяновске очень правильная публика - допускающая возможности нового взгляда. Сужу по своему первому спектакля на ульяновской сцене - по «Ромео и Джульетте». И на первом просмотре «Чайки» почувствовал: даже если кто-то из зрителей изначально что-то отторгает, он может совершить шаг к сцене, способен открыться для чужого восприятия и попытаться поспорить или согласиться.
- Не боитесь восклицаний о том, что «это не Чехов»?
- Наш спектакль обращен к зрителю, который для себя еще не решил, кто такой Чехов, и приходит на спектакль открытым. У Стругацких есть рассказ «Попытка к бегству». Земляне, живущие при коммунизме, оказываются на другой планете и попадают в концлагерь, в котором сидят приговоренные. Приговор звучит так: «Он желал странного».
- Да и у Чехова в пьесе Дорн говорит Треплеву: «Мне ваша пьеса чрезвычайно понравилась. Странная она какая-то, и все-таки впечатление сильное»...
- Есть категория зрителей, которые желает странного. Их, может, немного, но они тоже должны видеть театр, где есть странное. Пьеса очень многослойная, в ней много уровней, направленных на разное восприятие.
Выразить невыразимое
- Слышала на репетиции, как вы хвалите актеров: «Умница! Молодец! Браво!». Ругать-то приходилось?
- Бывает всякое, когда не получается или получается не так. Часто выплескиваешься, потому что возникает и ненависть к себе, недовольство собой. Хочется самому себе врезать, начинаешь шпынять артистов и через это мобилизуешь себя. Самый лучший вариант - обоюдный джаз, ты - ему, он - тебе, и идет насыщенный творческий диалог. Не в каждом театре есть возможность такого вот интенсивного сосуществования, взаимонаполненного сочинения спектакля. У вас можно создавать спектакль, позволять себе то, чего в других театрах не позволишь.
- Но разве актеры не должны четко следовать режиссерским задачам?
- Вопрос не в том, что актеры должны четко выполнять волю режиссера. Это идеальный вариант для режиссера, но не идеальный вариант для творчества. У меня бывало по-разному в московских и петербургских театрах. Но момент сотворчества - крайне редкий. Не в том смысле, что это обмен мнениями или спор. Это когда ты предлагаешь что-то, а актер предлагает свое и покруче. И ты убеждаешь себя, что сам это и придумал. От тебя же шел этот импульс, и актеру уже было что обогащать в образе! Это как песчинки, которые попадают внутрь моллюска и обрастают перламутром. В театрах часто бывает: ты хоть булыжники вовнутрь бросай, и в ответ получишь только булыжник. Но мне кажется, что я могу дать актеру возможность быть каким-то другим, в отличие от себя привычного, могу помочь выйти за пределы наработанных профессиональных установок.
- Да, на репетиции чувствуется, с каким удовольствием, как творчески раскрепощенно работают с вами актеры...
- В ульяновском театре уникальная труппа. Ансамбль солистов, мастеров. Невероятное удовольствие с ними работать. Я физиологически чувствую удовольствие от пребывания в театре, общения с актерами, от того, как они разговаривают, как они ходят, как они пахнут. Так и должно быть. Можно ставить здесь вершины мирового репертуара - «Макбета», «Бурю», «Гедду Габлер». Нет ограничений - ни в плане актеров, ни в плане моих желаний. Технически не все идеально, но для меня сейчас это не главное. С этой труппой можно играть где угодно, при минимализме декораций. Все компенсируется интенсивностью актерского существования, их выразительностью, мощью, энергией, талантом, их умением выразить невыразимые вещи. Это для меня очень важно. Я много езжу по стране, знаю - таких трупп очень мало.
Любви всем не хватает
- Зрители часто удивляются, почему Чехов обозначил жанр пьесы как комедию? Но мне действительно было смешно!
- Я к этому и стремился, чтобы сначала было смешно-смешно, а в четвертом действии зрителя ждет сюрприз. Как и в пьесе, оно стоит особняком, его можно играть как отдельный спектакль. Для меня Чехов - живой. Он очень оголенный, без кожи. При этом умный, тонко чувствующий, ироничный, легкий и все-таки очень жесткий. Современность его пьес, наверное, в этой жесткости. Недаром он вместе с Шекспиром во всем мире самый ставящийся драматург. Чаще, чем «Чайку», только «Гамлета» ставят.
- А почему, на ваш взгляд, столько десятилетий «Чайку» ставят «в шляпах с перьями»?
- Комедия-то с пронзительным трагическим концом, может, в чем-то нелепом. Такое завершение накладывает отпечаток на всю пьесу. Мне хотелось бы, чтобы зрителями считывалась та пульсирующая энергия, которую я ощущаю в чеховском тексте. И через смех это очень хорошо работает. Но до четвертого действия. Там перелом, там не над чем смеяться. Три действия про одну жизнь, а в четвертом - совсем другие люди, все кардинально поменялось.
- Когда Юрий Семенович Копылов ставил «Чайку», он говорил, что в спектакле будет не пять пудов любви, а гораздо больше. А у вас?
- Тут скорее страсть болезненная, а не любовь, которая дает счастье. Наверное, это поиск любви, попытка найти гармонию, а она все не находится. Спектакль очень дисгармоничный, истероидный, нервный, нездоровый, очень декадентский в нехорошем смысле этого слова. Но при этом - он честный. Он о том, что любви всем не хватает. В этой истории в чистом виде ни у кого любви нет. Да и в пьесе ее нет. Все очень несчастны. И чем сильнее они хотят счастья, тем больше делают друг друга несчастными. Вот этот парадокс присутствует в творчестве Чехова. А «Чайка» вообще пьеса экспериментальная для самого автора. После нее он уже не возвращался к тем формам, которые нашел до «Чайки», к понятным сюжетным пьесам. Это его первая пьеса, где нет сюжета как такового, первый шаг в сторону парадоксального театра. С нее действительно начался театр и драматургия ХХ века.